Культурная среда теории Большого взрыва

От редакции 

Мы публикуем написанную специально для «Стимула» работу замечательного историка науки профессора Университета Британской Колумбии Алексея Кожевникова. Замысел автора состоит в том, чтобы показать, как катастрофическая историческая ситуация влияет на культуру в широком смысле, на искусство, философию и, что удивительно, на точные науки. Даже самое объективное математизированное знание оказывается зависимым от культурно-исторического, даже экзистенциального контекста, в котором оно возникает. Кожевников продолжает в своем творчестве традиции исторической школы в истории науки. На наш взгляд, особенно близок его исследовательский стиль к американскому историку Полу Форману, обнаружившему влияние культуры поздней Веймарской республики на становление квантовой механики.

Термин «культурная среда», пожалуй, все-таки слишком нейтрален и пассивен. Речь пойдет не столько о фоне, сколько о материале, о «культурном тесте», о том особенном состоянии культуры, из которого возник первый вариант современной космологической концепции, которую сейчас называют теорией Большого взрыва. На протяжении уже почти ста лет эту теорию сопровождал шлейф самых разнообразных и противоречивых культурных ассоциаций. Лет сорок назад, в эпоху зрелой холодной войны, картина горячей, сверхплотной, взрывающейся Вселенной служила также метафорическим напоминанием человечеству об опасности атомной катастрофы, была своего рода термоядерным взрывом, только в огромных космологических масштабах. В 30–40-е годы прошлого века теория Большого взрыва больше походила на вариант научного креационизма. Среди тогда еще небольшого числа ее сторонников особенно выделялись религиозно (христиански) настроенные ученые, а папа римский высказался в ее поддержку еще до того, как она получила признание в научном сообществе. А в самой ранней ее инкарнации модель вселенского взрыва можно было заподозрить в попытке подрывной пропаганды, распространения идей всемирной революции и Коммунистического Интернационала — ведь появилась она в 1922 году в Петрограде, в городе, где незадолго до этого произошли известные события, взорвавшие Российскую империю и мировой порядок.

Именно эту, самую раннюю, революционную ассоциацию 1920-х годов я и хотел исследовать, намереваясь написать историко-культурологический комментарий к двум основополагающим статьям о релятивистской космологии, опубликованных Александром Фридманом в 1922 и 1924 годах. Исходную гипотезу легко пояснить на примере известной картины Константина Юона 1921 года «Новая планета». Те, кто смотрел тогда на это научно-фантастическое живописное изображение астрономической катастрофы, совершенно очевидно воспринимали его как метафорический образ русской революции, разрушение старого и рождение нового мира, только экстраполированное на масштабы целой Солнечной системы. Но метафоры — вещь опасная, они ведь работают в обе стороны. Если русскую революцию можно было метафорически представлять как космическую по масштабам, то и саму Вселенную можно было начать понимать революционно — не как статическую и вечную, а как подверженную взрывным катастрофам, умирающую и рождающуюся.

По мере исследования этих ассоциативных связей рамки проекта пришлось намного расширить. Сначала до несколько более общего вопроса: как теория относительности Альберта Эйнштейна была воспринята и интерпретрована в революционной России, причем не только физиками и математиками? Намного менее изучены специфические российские реакции на теорию относительности в общекультурной среде — художественной и поэтической, литературной, медицинской и естественно-исторической, а также исторической, религиозно-философской и мистической. В нынешнем существенно разросшемся варианте исследование, по сути, ставит следующий вопрос: какие значимые изменения в культурном восприятии и представлениях о пространстве и времени произошли у поколения, которому выпало пережить шок величайшего исторического катаклизма и выжить в страшное семилетие 1914–1921 годов — эпоху смертей, эпидемий, и разрушений Первой мировой войны, революции и Гражданской войны?

 

Три странности теории Фридмана

Две знаменитые математические статьи Фридмана 1922 и 1924 годов часто обсуждаются в литературе, но описываются очень по-разному, уж слишком они лаконичны и в чем-то загадочны. Поэтому сначала стоит уточнить их смысл, отвергнув некоторые неправомерные, хоть и распространенные интерпретации.

Александр Александрович Фридман (1888–1925) окончил Петербургский университет и там же готовился к написанию диссертации по прикладной математике, когда началась Первая мировая война. Во время войны он служил в авиации и преподавал в школе для летчиков, а после революции получил место профессора математики в новом университете в Перми. В 1920 году, в конце Гражданской войны, Фридман вернулся в Петроград. На своем основном месте работы — в Главной геофизической обсерватории — он был ведущим специалистом по математической метеорологии и через несколько лет возглавил само учреждение, по сути став основателем советской метеорологической службы. По совместительству, на другом месте работы, он вместе с коллегой-физиком Всеволодом Константиновичем Фредериксом был главным советским экспертом по общей теории относительности Эйнштейна.

Специальная теория относительности была довольно хорошо известна в России еще до начала мировой войны. Общую же, четырехмерную геометрическую теорию гравитации Эйнштейн закончил в 1915 году, и из-за войны в Россию сведения о ней пришли с задержкой, только к 1920 году. До своей преждевременной кончины Фридман успел опубликовать две книги по теории относительности — философское введение и, вместе с Фредериксом, первый том — математический аппарат — из предполагавшегося многотомным учебника. И две революционные, очень короткие (много формул, но мало слов) статьи о космологических моделях, совместимых с общей теорией относительности. Год спустя, в 1925-м, он неожиданно заболел и скоропостижно скончался, не успев оставить никаких дополнительных комментариев и разъяснений своих фундаментальных идей. Признание эти работы получат намного позднее, а на тот момент никто еще не понимал, насколько важными они окажутся для последующего развития космологии.

Самые первые космологические модели, основанные на общей теории относительности, были предложены в 1917 году самим Эйнштейном и голландским астрономом Виллемом де Ситтером. Оба они считали естественным и необходимым критерием подходящей модели Вселенной условие постоянства радиуса кривизны пространства-времени. По другим своим свойствам эти модели различались, и на протяжении 1920-х годов в среде ведущих экспертов продолжался спор, какая из двух имеющихся теорий лучше соответствует реальной, наблюдаемой Вселенной. Основная и неожиданная, выходящая за рамки существовавшего дискурса идея Фридмана 1922 года состояла в предположении, что радиус кривизны Вселенной может быть не постоянным, а изменяться со временем, увеличиваться или уменьшаться. Первые читатели Фридмана считали такое требование неестественным и нежелательным: для них (да и для всех нас), конечно, более привлекательной казалась возможность жить в стабильном и вечном мире. Что же именно могло побудить Фридмана рассмотреть возможность нестационарной Вселенной? Этого он в своей короткой статье не объяснил, а сразу перешел к анализу следствий из этой гипотезы. Подставив условие равномерности и нестационарности кривизны пространства–времени в уравнения общей теории относительности, Фридман уже как профессиональный математик проанализировал и описал все возможные классы подходящих решений.

Существовавшие модели Эйнштейна и де Ситтера стали в теории Фридмана частными, граничными случаями более общей концепции. У Эйнштейна Вселенная была сферой постоянной кривизны в пространственных координатах, которая не менялась со временем. Множество таких возможных Вселенных было бесконечным: для любого положительного значения радиуса кривизны существовало математическое решение, определявшее остальные свойства эйнштейновского мира, например его плотность и массу, и можно было надеяться с помощью данных астрономии выбрать вариант, наиболее приближенный к реальности. Фридман расширил многообразие математически возможных моделей Вселенной на дополнительную бесконечность — его сценарии зависят не от одного, а от двух произвольных параметров (например, радиус кривизны и пространственная плотность материи в данный момент времени). Для сравнения с реальностью нужно было бы эмпирически (астрономически) измерить два таких независимых параметра, которые затем предсказали бы сценарий будущего и прошлого поведения Вселенной. Практически все фридмановские решения нестационарны: Вселенная расширяется или сжимается, за исключением отдельных частных случаев, таких как модель Эйнштейна.

Первая и, по сути, единственная непосредственная реакция экспертов на публикацию Фридмана 1922 года была отрицательной. Эйнштейн в двух коротких заметках сначала подверг сомнению математическую корректность фридмановских решений, но через год все же согласился с ними, но не придал им физического смысла. Пройдет почти десять лет, прежде чем Эйнштейн получит доступ к новым эмпирическим данным астрономов, указывающим на разбегание галактик, и, экстраполируя, сделает из них вывод о расширении всей Вселенной. В 1931 году Энштейн отказался от своей первоначальной модели в пользу нестационарной Вселенной, открыто признав правоту и приоритет Фридмана.

Вторым после нестационарности странным новшеством теории Фридмана были сингулярности, то есть моменты, когда Вселенная схлопывается в точку, а ее радиус кривизны и плотность становятся бесконечными. Все бесконечное многообразие математически возможных сценариев Фридман разделил на три качественно различных класса. В одном из них Вселенная начиналась из точки и ее бесконечная жизнь состояла в постоянном расширении. В другом классе сценариев изначальное расширение из точки с течением времени замедлялось, Вселенная достигала некоторого максимального радиуса, а затем начинался процесс сжимания и схлопывания обратно в точку. И лишь в третьем классе сценариев сингулярности не возникало: Вселенная начинала расширяться с конечного радиуса и ее расширение никогда не заканчивалось.

Инстинктивно и небезосновательно физики и прикладные математики относятся к сингулярностям с подозрением. В подавляющем большинстве случаев бесконечности в решениях уравнений означают, что упрощающие допущения, принятые в модели, в определенных ситуациях перестают соответствовать наличным физическим условиям. Модель в таких ситуациях уже не работает, и для описания действительных процессов нужно ее изменить на более сложную. Особенно часто не имеющие физического смысла математические бесконечности возникали в общей теории относительности из-за неподходящего для определенной задачи выбора системы координат, в то время как в другой системе координат задачу можно было бы решить, избежав появления сингулярностей. На этом фоне выглядит интересным и необычным, что Фридман отнесся к своим сингулярностям спокойно и без сомнений, воспринял их появление как должное, как реальные сингулярности, а не математические артефакты. Математически его правота состояла в том, что главные его результаты были инвариантными, не зависящими от системы координат. Но имели ли они физический смысл? Более естественным было считать, что нет, по крайней мере, так поначалу думали не только Эйнштейн и де Ситтер, но и другие основоположники релятивистской космологии — бельгиец Жозеф Леметр и англичанин Артур Эддингтон.

Леметр в 1927 году, не будучи непосредственно знакомым со статьями Фридмана, рассмотрел возможность нестационарного расширения для эйнштейновской Вселенной. Он вывел математическое уравнение, аналогичное основному уравнению Фридмана, но класс решений, соответствующий его изначальной гипотезе, был только один: тот, в котором расширение начинается с конечного радиуса и сингулярностей не возникает. Эддингтон в 1931 году поддержал Леметра и широко пропагандировал теорию «расширяющейся Вселенной», тоже только в том сценарии, при котором не возникало сингулярностей. Для него физический смысл имела модель Вселенной, начальное состояние которой имело конечную кривизну, а неустойчивость этого состояния приводила к последующему, бесконечному и постепенному расширению.

Идея Фридмана о возможном взрывном рождении Вселенной из сингулярности шла к признанию намного дольше и труднее, чем его идея нестационарности радиуса кривизны. В 1940-х годах ее стал продвигать Джордж Гамов, включив в модель ядерные реакции и образование химических элементов. Тогда она и получила от скептических оппонентов ироническое прозвище Big Bang. А общепризнанной в научном сообществе она стала только в 1960-е, через сорок лет после первой публикации Фридмана.

Третья же странность теории Фридмана до сих пор широко не обсуждается и сравнительно редко упоминается в литературе. Как математик, Фридман описывал наиболее полный набор возможных решений своих уравнений. Но при этом заметно, что наибольший его интерес вызвал класс сценариев, в котором Вселенная сначала расширялась из точки, а затем схлопывалась обратно в точку. Огромное большинство позднейших космологов понимали такой сценарий как конечный интервал существования Вселенной от рождения до смерти. Фридман тоже называл эти моменты сотворением мира и его гибелью, но при этом сам класс сценариев понимал как «периодический», то есть интерпретировал момент гибели одновременно как момент рождения новой Вселенной, то есть начало нового расширения.

Математические формулы одинаково позволяют обе интерпретации — один, конечный отрезок жизни Вселенной или же бесконечная цепочка таких циклов, в которой момент смерти отождествляется с воскрешением для новой жизни. В отличие от большинства современных космологов Фридман явно склонялся именно к такой, периодической картине развития Вселенной. И только для своего периодического сценария он сумел получить приблизительные эмпирические оценки. На момент написания статьи Фридмана разбегание галактик еще не было открыто и он не имел доступа к нужным астрономическим данным, указания на которые начнут понемногу накапливаться в литературе лишь после 1923 года. И все же на основе очень приблизительных оценок он вычислил для космологического периода значение в десять миллиардов лет, что по порядку величины удивительно близко к современным нам оценкам длительности расширения Вселенной, основанным на намного более точных наблюдениях.

Причину своего особого интереса к периодически умирающей и вновь возрождающейся Вселенной Фридман в статье тоже никак не объяснил — лишь заметил, что такая модель похожа на космологические представления древней индийской философии. Но если в сохранившихся записях самого Фридмана лирические подсказки найти трудно, может быть, нам поможет сравнение с его современниками и соотечественниками и тем, как они реагировали, воспринимали и интерпретировали теорию Эйнштейна?

Энди Уорхол. Портреты Альберта Эйнштейна и Мэрилин Монро

Amazon.com

 

Эйнштейн и Маяковский: Пространство-время и смерть-воскрешение

Шестого ноября 1919 года он встретился с ней, и жизнь их круто изменилась… Он был ученым, прежде известным лишь в сравнительно узких кругах физиков-специалистов. Она была не изображенной на картине, на тот момент еще физически не родившейся Мэрилин Монро, а символизируемой в ее образе популярной культурой. Газеты, объявившие в ноябре 1919 года о сенсационных результатах астрономической экспедиции — подтверждении новой революционной теории пространства-времени, — сделали Эйнштейна всемирной звездой, знаменитым как ниспровергатель Ньютона. Мыслитель-анахорет моментально стал объектом неустанного внимания журналистов и главным гик-символом эпохи, примерно как Монро позже станет ее главным секс-символом. Папарацци писали репортажи в бульварной прессе, сообщая о его высказываниях на любые темы, домохозяйки всех стран узнавали про Эйнштейна из текущих новостей, а практически каждый, кто считал себя интеллектуалом, все равно в какой области, должен был хотя бы делать вид, что что-то понимает в теории относительности.

В России известность пришла к Эйнштейну примерно с годичным запозданием вследствие изоляции от европейских новостей в ходе Гражданской войны. Но вызвала столь же бурную культурную реакцию, как и в Европе. Вся читающая и пишущая публика кипела и обсуждала Эйнштейна, кто-то в лад, но чаще, конечно, невпопад. Многие отклики повторяли то, что писали о теории относительности европейские издания, или были очень похожи на них, но встречались и комментарии культурно-специфические, отражающие российские реалии. На данный момент имеются серьезные исследования о восприятии теорий Эйнштейна в России профессиональными физиками и математиками. Огромный же массив непрофессиональных, околонаучных, популярных, литературных, мистических и прочих источников по этой теме изучен лишь точечно и в целом совершенно недостаточно.

Роман Якобсон оставил для нас описание, возможно, хронологически самого раннего из таких неожиданных комментариев. «Весной 1920 г. я вернулся [из поездки в Берлин] в закупоренную блокадой Москву. Привез новые европейские книги, сведения о научной работе Запада. М[аяковский] заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ об общей теории относительности и о ширившейся вокруг нее в то время дискуссии. Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени — все это захватывало М-го. Я редко видел его таким внимательным и увлеченным. — А ты не думаешь, спросил он вдруг, что так будет завоевано бессмертие? — Я посмотрел изумленно, пробормотал что-то недоверчивое. — Тогда с гипнотизирующим упорством, наверное знакомым всем, кто ближе знал М-го, он задвигал скулами: “А я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых. Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтоб я так и не понял. Я этому физику академический паек платить буду”. Для меня в ту минуту открылся совершенно другой М.: требование победы над смертью владело им. Вскоре он рассказал, что готовит поэму — Четвертый Интернационал (потом она была переименована в Пятый), и что там обо всем этом будет. “Членом этого Интернационала будет Эйнштейн. Это будет куда важнее Ста пятидесяти миллионов”. М. носился в то время с проектом послать Эйнштейну приветственное радио — науке будущего от искусств будущего. Мы никогда впоследствии не возвращались в разговорах к этим темам. Пятый Интернационал остался незавершенным. Но эпилог поэмы Про это — “Вижу, вижу ясно до деталей… Недоступная для тленов и крошений — рассиявшись высится веками мастерская человечьих воскрешений”… Для меня нет ни малейшего сомнения, что это для М-го вовсе не литературный заголовок, это — подлинное мотивированное прошение к большелобому тихому химику XXX века».

Для Якобсона мечта Маяковского о связи теории относительности с победой над смертью и о воскрешении была интересна, но явно чужда и непонятна, и более подробной интерпретации он не дал. Поскольку он писал это в 1930 году как некролог Маяковскому, он переключился на другую тему — что Маяковский постоянно думал о смерти и его самоубийство не было неожиданным. Некоторые авторы предполагали, что Маяковский был последователем Николая Федорова и русского космизма, — правда, это ничем не подтверждается. Маяковский думал о воскрешении совсем не так, как Федоров, заботился он вовсе не о далеких предках, а о себе самом и о людях его поколения, слишком многие из которых ушли из жизни преждевременно и трагически, молодые и талантливые, в расцвете лет.

Понятно также, что ни Якобсон, ни Маяковский в физике как следует не разбирались, и при вторичном пересказе могла возникнуть дополнительная путаница. Но все же определенную логику в рассуждениях Маяковского можно усмотреть. Наш обыденный человеческий опыт трактует время и пространство по-разному. Пространством мы можем оперировать намного свободнее, перемещаться на далекие расстояния, смотреть в ту или в обратную сторону, возвращаться на прежнее место и т. д. У времени же мы в как будто плену и не можем с ним делать практически ничего, кроме как приблизительно вспомнить прошлое, потратить бесполезно или ускорить собственную смерть. Но если Эйнштейн прав, если пространство и время — это, по сути, одно и то же, единый континуум, тогда, мог подумать Маяковский, появляется надежда, что в будущем благодаря науке человечество научится обращаться со временем примерно с такой же эффективностью, как с пространством, и сможет воссоздать ситуацию, когда друзья и любимые еще были живы.

Омоложение и бесконечность жизни

В поэме «Про это», Маяковский описал лабораторию будущего, занимающуюся воскрешением, и воззвал к химику грядущих столетий с личной просьбой не забыть воскресить его, поэта начала двадцатого века. Там же есть еще такая строчка: «Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный, до гроба добраться чтоб», — являющаяся точным указанием на другой источник, вторую научную сенсацию помимо теории относительности, которая тогда вселяла огромные надежды и обсуждалась во всем мире. Речь идет об опытах одного из основателей эндокринологии австрийца Ойгена Штайнаха, который в 1920 году анонсировал возможность омоложения стариков с помощью хирургической операции, якобы дававшей возможность шестидесятилетнему почувствовать себя и быть сексуально активным примерно как сорокапятилетний (правда, без возможности иметь потомство, потому что эта операция приводила к стерилизации.) Позже по злой иронии истории именно этот метод будут использовать евгеники и нацисты для насильственной стерилизации сотен тысяч людей, объявленных неполноценными. А в начале 1920-х его повсюду обсуждали и широко рекламировали как полезный для пациентов, и многие готовы были добровольно рискнуть и даже заплатить в надежде обрести вторую молодость.

Даже старина Зигмунд Фрейд решил по-тихому, не афишируя, подвергнуться этой операции, или, как тогда говорили, «штайнахнуться», хотя, казалось бы, ему следовало больше доверять своим собственным теориям сексуальности… Были и открытые энтузиасты, как, например, великий ирландский поэт Уильям Батлер Йейтс, который воспользовался методом Штайнаха, с гордостью рекламировал его, приобрел второе дыхание в сексуальных увлечениях и дополнительное вдохновение в поэтическом творчестве. В России омоложение по Штайнаху тоже стало главной медицинской сенсацией 1920-х, широко обсуждалось и комментировалось как в специальной научной литературе, так и в общих журналах для широкой публики, хотя реально применялось мало. Маяковский, как и любой читающий человек того времени, знал об этом методе, но интересно и показательно его отношение, отразившееся в поэме: омоложение — это, конечно, замечательно, но намного важнее было бы изобрести возможность воскрешать.

Много и других медицинских идей и исследований того десятилетия так или иначе связывались с мечтами об омоложении, продлении жизни или воскрешении. Знаменитый эксперимент с головой собаки, поддерживаемой с помощью аппарата искусственного кровообращения в полуживом состоянии в течение нескольких часов, сейчас выглядит довольно тривиально. Тогда же он был научной сенсацией, тоже порождавшей надежду на жизнь после смерти, отразившуюся в фантастическом романе Александра Беляева «Голова профессора Доуэля». Беляев свои сюжеты не из пальца высасывал, а использовал идеи, муссировавшиеся в ученой среде того времени. Метод переливания крови, развиваемый Александром Богдановым в основанном им Институте переливания крови, тоже, как казалось, мог создать возможность для омоложения, а также для всеобщего кровного братства людей разных рас. Богданов, как известно, трагически погиб в 1928 году в одном из таких экспериментов по переливанию крови самому себе.

Геохимик Владимир Вернадский тоже увлекся идеей смерти и бессмертия, но только не в индивидуальных, биологических, а в геологических и планетарных масштабах. Его, как и многих, поразила, можно сказать глубоко шокировала, картина всеобщей мобилизации летом 1914 года. Новые технологии, железные дороги и телеграф впервые сделали возможным практически моментальное, в течение нескольких часов, приведение в координированное движение миллионов человеческих масс. Это эпическое зрелище подтолкнуло Вернадского к осознанию того, что человеческая деятельность по своим масштабам сравнилась с геологическими силами и может иметь планетарные последствия — идея, позже заслужившая ему славу одного из основателей экологического мышления. Он понимал, что мобилизованные солдаты двигались к своей смерти, и стал одержим идеей доказать новый закон сохранения: даже если миллионы погибнут, масса живого вещества на планете (с учетом всех форм жизни) останется неизменной и неуничтожимой. Попытки обосновать этот закон и оценить общую массу всех живых субстанций на Земле будут вдохновлять научное творчество Вернадского на всем протяжении войны, революции, и Гражданской войны.

Подводя итоги этой, преимущественно биологической части истории, можно заключить, что фиксация на проблематике смерти и воскрешения, несомненно, отражала общую травму того поколения, пережившего миллионы насильственных человеческих смертей, не находивших оправдания. Для большинства выживших к этому добавлялась еще и личная травма преждевременной потери родных и близких в войнах и эпидемиях, а для некоторых авторов также и осознание приближающейся собственной смерти от неизлечимой болезни. Под воздействием этой травмы любая, даже самая призрачная надежда на победу над смертью привлекала особое внимание. Варианты этих надежд были самые разнообразные — медицинские, научно-утопические, как у Маяковского, или же надперсональные, как у Вернадского, иногда сугубо риторические, метафорические, или мистические. Разные авторы по-своему выразили коллективную боль потерь поколения, пережившего невиданный доселе мировой катаклизм.

 

Что недопонял Шпенглер и оправдание смертям Хлебникова

Перейдя с уровня биологического на уровень исторического времени, мы встретим похожие тропы, метафоры и типы рассуждений, только уже о жизни и смерти не организмов, а целых стран, цивилизаций, культур. Наиболее удобным поводом для их публикации были рецензии и реакции еще на одну импортную интеллектуальную сенсацию — книгу Освальда Шпенглера 1918 года Der Untergang des Abendlandes, в русском переводе — «Закат Европы». Метаисторический труд Шпенглера, ставший абсолютным бестселлером в Германии, затронул чувствительные точки и в революционной России, вызвав значительный резонанс и множество откликов, но тональность русских рецензий была, как правило, частично позитивной, а частично — ироничной.

Шпенглер провел аналогию между современным ему кризисом западной цивилизации и тем, как в свое время постепенно угасала Римская империя. Если русская рецензия на его книгу была написана марксистом, то в ней признавалась правильность в целом шпенглеровского диагноза о кризисе западного общества, но уточнялось, что кризис надо было, конечно, понимать как кризис капитализма, а главное же, чего не мог со своей буржуазной точки зрения уловить Шпенглер, — это не просто продолжающийся кризис старого мира, а рождение нового, начавшаяся эпоха социалистических революций. Если же рецензию писал русский религиозный философ, то признавалось, что диагноз о загнивании старушки Европы, конечно, правильный, только идея вовсе не нова, а была выдвинута еще в девятнадцатом веке русским панславистом Николаем Данилевским. Ошибся же Шпенглер в том, что со времен Данилевского ситуация кардинально изменилась и текущая стадия аналогична уже не закату, а полному и состоявшемуся крушению Римской империи, началу новой эры, которую можно было назвать новым варварством или новыми темными веками. И в том и в другом случае экзистенциально переживаемый момент для русских критиков как с левой, так и с правой стороны политического спектра состоял в том, что старый мир уже рухнул и родился мир новый, который они и пытались охарактеризовать, каждый в меру своих политических предубеждений.

Пожалуй, самый четкий русский ответ Шпенглеру сформулировал Велимир Хлебников, который в Шпенглере не нуждался и, похоже, вообще его не читал, а разработал свою собственную концепцию исторического времени, соответствовавшую переживаемой революционной эпохе. «Чистые законы времени мною найдены 20 года, когда я жил в Баку, в стране огня, в высоком здании морского общежития, вместе с Добраковским, именно 17.XI… Первое решение искать законов времени явилось на другой день после Цусимы, когда известие о Цусимском бое дошло в Ярославский край, где я жил тогда в селе Бурмакине, у Кузнецова. Я хотел найти оправдание смертям».

Как и у ряда других авторов, размышлявших о природе исторического времени, толчком к появлению необычных идей у Хлебникова было осознание, что наступает необычная эпоха потрясений, отличная от обычного течения времени. Возникало это ощущение, как правило, в момент какого-нибудь большого исторического события — для Хлебникова таким стало цусимское поражение 1905 года, для других им могло быть начало Первой мировой войны, первая или вторая русская революция, или какое-нибудь другое трагическое или катастрофическое событие, которые случались часто в ту эпоху. Можно сравнить это экзистенциальное ощущение с переживанием исторического времени не просто как размеренного тиканья часов, а как физической субстанции огромной силы, гулом далекого цунами, которого еще не видно, но приближение уже можно чувствовать, остановить невозможно, и как спастись — непонятно.

Основной закон чистого времени у Хлебникова — это пифагорейская нумерология, как сказали бы сейчас, попытка сочинить математические формулы, показывающие, сколько дней (не лет, а именно с точностью до дня) проходило между историческим моментом рождения, например возникновением определенной цивилизации, и ее смертью в другом историческом событии. Хлебников получил неоконченное математическое образование в университете и вычислений не боялся. Знал он про Эйнштейна и теорию относительности, но пригодились ему не формулы последней, а сама идея, что время и пространство связаны и могут рассматриваться аналогично. Для своих законов ему достаточно было арифметики — сочетаний слагаемых типа 2ⁿ и 3^m, комбинируя которые он подсчитывал дни между важнейшими событиями, например отречением царя и большевистским переворотом в Петрограде или от победы древних греков над персами до падения греческой Византийской империи при взятии Константинополя турками.

Важно обратить внимание на мотивацию Хлебникова, которую он, впрочем, не скрывает, как «оправдание смертям». Вначале он, как и многие футуристы, романтизировал войну и насилие, но продлились эти настроения только до того момента, когда в начале мировой войны Хлебникова самого призвали, побрили и одели в форму. Оказавшись в казарме, он быстро понял идиотизм военной муштры и всемирную глупость происходящего. Ему, по-видимому, оказалось нетрудно симулировать сумасшествие, чтобы откосить от военной службы. С тех пор война преследовала его как навязчивая идея и угроза, от которой можно было спастись самому и спасти человечество, отомстить ей, только если открыть настоящие законы времени. «Войны прекратятся тогда, когда люди научатся делать счет времени чернилами. Война обратила вселенную в чернильницу с кровью и хотела в ней утопить жалкого, смешного писателя. А писатель хочет войну утопить в своей чернильнице, саму войну». Математические законы времени, согласно Хлебникову, превращали время в некое подобие пространства, доступного обозрению, и тем самым создавали возможность владения историческим временем, большей свободы от него, примерно так, как мы способны обозревать вперед и назад, владеть и быть относительно свободными в пространстве. «Оправдание смертям» означало понимание их как закономерных, своего рода выяснение глубинного смысла трагических событий. Травму потерь было тяжело переживать, если война и гибель миллионов выглядели бессмысленными и случайными, и несколько легче с ней было примириться, если события выглядели подчиняющимися регулярным законам и тем самым приобретали некоторый смысл.

Если сейчас мы посмотрим опять на картину Юона, то увидим в ней много больше, чем раньше, чем обычно обращают внимание. Во-первых, в ней есть ощущение времени как естественного, физического процесса. Очевидно, что происходит катастрофа и угроза жизням, но кроме смертей мы неожиданно видим на картине и воскрешение, людей, восстающих из могил. Можно предположить, что художник схалтурил. Изначально писал эту картину как эскиз фрески, изображающей Страшный суд и воскрешение мертвых в христианском понимании для какой-то церкви, но потом произошла революция, и заказчику работа не понадобилась. Чтобы сделанное не пропало даром, картина была наспех переделана из религиозной в научно-фантастическую, но часть фигур в ней остались прежними, выдающими первоначальный замысел. Это, конечно, спекуляция, но, как бы то ни было, итоговый результат соединяет в себе и смерть, и воскрешение, (космологическое) пространство и (историческое) время. 

Хотя понятно, что происходят события страшные и угрожающие, но официальное название картины, «Новая планета», сообщает о рождении нового мира, а не только об уничтожении старого. Практически все основные мотивы, которые мы встречали у других авторов, представлены и на этой картине. Добавилась космология, то есть перенос этих мотивов на масштабы космические (а не только биологические или исторические). Правда Эйнштейна здесь нет: космология изображена вполне классически, по-ньютоновски, без привлечения теории относительности.

Павел Филонов, художник совсем другого стиля, создал в 1920–1922 годах серию картин, которые сильно отличались и от того, как он писал раньше, и от того, как он творил позже. Их трудно описать пером и интерпретировать, но названия говорят сами за себя, очерчивая круг тех же тем и образов, которые преследовали ровно в те же годы его современников: «Формула Вселенной», «Формула революции», «Формула весны и вечного возрождения», «Формула Космоса», «Победа над вечностью».

Павел Николаевич Филонов. «Формула расцвета. Последняя стадия коммунизма». 1920 год

regnum.ru

 

Всемирный маятник

Еще одно постоянно встречающееся понятие было сложно передать на живописных картинах, но оно почти всегда присутствовало у тех, кто излагал свои мысли словами или математическими формулами. Смерть и воскрешение, трактуемые как естественный или закономерный процесс, понимались как периодические события, с упором на такие слова, как «цикл», «ритм», «пульс», «биение», «вечное возвращение». Фундаментальные, элементарные процессы бытия, пространства и времени представлялись циклическими, шла ли речь об организме, об истории или о космосе. Показателен в этом смысле пример Александра Чижевского, творчество которого распространяется на все эти три уровня — биофизику, метаисторию, и космобиологию.

Наверное, самое известное исследование Чижевского — его диссертация 1918 года. «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса», позже изданная в виде книги. Чижевский не открыл приблизительно одиннадцатилетний цикл солнечной активности, известный астрономам и до него, но он спроецировал этот цикл на всемирную историю, от самой древней древности до наших дней, утверждая, что существует корреляция между периодическими максимумами активности на Солнце и катастрофическими событиями в истории Земли, затрагивающими большие человеческие массы, такими как войны, восстания, эпидемии, масштабный голод. Он считал, что нашел естественно-научную связь, влияние вариаций солнечного излучения на массовую психологию людей, которая объясняла, например, почему две русские революции случились с примерно одиннадцатилетним перерывом, соответственно в 1905 и 1917 годах. В своей книге, изданной в 1924-м, он также предсказал, что следующего большого потрясения следует ожидать в 1928 году, и, приходится признать, угадал.

В архивах сохранился большой неопубликованный космологический трактат Чижевского 1920–1921 годов о системе мира, основная идея которого — периодичность всех природных процессов, от микроуровня, электронов, до макро- — астрономического. Космос Чижевского существует как «космический ритм, удары которого знаменуют рождение и смерть и снова рождение из смерти звездных или солнечных систем или даже целых мирообразующих материальных систем — вселенных». Как ни странно (точнее, после всего прочитанного, уже не странно), периодические, катастрофические смерти и воскрешения воспринимаются Чижевским условно оптимистически, как вариант бессмертия: «Космос не знает истощения, ему присуща вечная жизнь, обусловленная ритмом, отбиваемым колоссальным космическим маятником… Только одно колебание этого великого маятника заключает всю бездну времени, исчисляемую нами от начала до конца мироздания, которые при следующем колебании начинают свое следующее возрождение, и так — без конца». Космическое же бессмертие служит Чижевскому основанием для аналогичного условного оптимизма, «оправдания смертям» на историческом и личном уровне: «Само наше существование [говорит], что космос уже неисчислимое количество раз восстанавливал себя из самого себя... Мы — дети нашей матери-природы; она хочет, чтобы мы были разумны и в конце концов постигли и полюбили бы ее… и перестали бояться смерти. Тут сливаются воедино древние задачи философии и новейшие достижения науки!» (Ноябрь-декабрь 1920 года, Калуга.)

Чижевский возвращает нас к Фридману, ибо и его спекулятивное графоманское натурфилософствование и фридмановская скупая на слова строгая математичность, при всей противоположности стилей, создают очень похожий образ Вселенной как бесконечно умирающей и бесконечно возрождающейся вновь, образ, очевидно отвечавший экзистенциальному опыту и сокровенным чувствам многих людей в России к концу Гражданской войны. Фридман и Чижевский, так же как Хлебников и другие авторы, упомянутые в этой статье, писали свои труды, как правило, независимо друг от друга и не зная друг о друге. Обмен информацией через публикации в те годы был минимальным из-за войны и экономического коллапса, многие концепции рождались и вынашивались в условиях полуизоляции и информационного голода, а многие созданные тогда сочинения увидели свет и стали возможны для прочтения только позднее, иногда через десятилетия.

Похожесть концепций поэтому обусловлена не столько редкими взаимными влияниями, сколько общей культурной средой и аналогичными переживаниями исторического опыта. Тип этой похожести соответствует витгенштейновскому понятию фамильного сходства, когда отсутствует одно, общее для всех единое ядро, а есть цепочки попарно напоминающих друг друга концепций с некоторыми часто повторяющимися кочующими элементами, не все из которых обязаны наличествовать в каждом примере. Авторы этих концепций работали в разных областях науки и искусства и на разных уровнях, с проблемами, которые могли иметь отношение к медицинской биологии и отдельным организмам, к истории и к судьбам народов и государств, к астрономии, Солнечной системе и космологии. Смогли ли бы они понять и взаимно оценить теории друг друга, если бы у них была такая возможность, или посчитали бы друг друга взаимно сумасшедшими, сказать трудно. Но рассуждали они в похожих терминах, метафорах и категориях, таких как пространство-время, смерть-воскрешение, ритм-формула, космос-революция. Каждый в своей специальности и на основе своего профессионального опыта — они, на мой взгляд, отразили ментальность поколения, пережившего шок исторической катастрофы, травму миллионов утраченных жизней, ощущение конца и рождения нового, еще не совсем определившегося мира и мечту о возрождении.

Всплеск этого культурного мировосприятия был необычайно интенсивным, но сравнительно недолгим. К 1925 году ситуация в постреволюционном обществе более или менее нормализуется, шоковое состояние постепенно проходит, на смену ему приходят другие, более обыденные приоритеты и проблемы жизни. Генерация новых сумасшедших теорий постепенно сходит на нет, но те идеи, которые уже родились, зачастую продолжают владеть умами своих создателей и некоторых последователей, иногда в течение довольно длительного времени. Большинству из этих концепций выпала судьба маргинальных, если и не быстро забытых, то считающихся странными идей и причуд гениев или псевдогениев. Но некоторые, такие как космологическая теория Фридмана, получили долгую, хотя и нелегкую жизнь, приспособились к другим, сильно отличающимся культурным контекстам и даже добились всемирного признания. Но это уже совсем другая история.